Александр Потемкин » 29 дек 2005, 01:04
СТРАСТИ ПО ЛУКАВОМУ или ПОЧЕМУ ЛУЧШЕ ВМЕСТО, ЧЕМ ДО И ПОСЛЕ
Увлекательный, захватывающий полет мысли вслед за авторами экранизации начался еще до начальных титров. Прямо скажем, захотелось сесть и написать о неувиденном. А все дело в том, что господин Бортко, как истый гений, сумел заинтриговать еще до этих самых титров.
Еще до показа первой серии, во всех рекламных интервью Бортко начал сразу с "последующего разоблачения": все образы, дескать, - не более чем литературная условность, средство для доставки "авторского мессиджа", мистики на самом деле нет, а это "самое дело", похоже, сводится к сфере, где вопросы мировоззренческие решаются так же, как и квартирные: режиссер принародно исповедал себя материалистом. Наконец, Олег Янковский, в пересказе Бортко, отказался сниматься именно потому, что невозможно "играть то, чего нет". На что Булгаков за полвека до этого ответил вопросом: "Так стало быть, так-таки и нету?!". На что Бортко, с не меньшим, чем у Адабашьяна, достоинством, тоже ответил: "Стало быть, и нету". Перед нами - поистине шедевр: "Мастер и Маргарита", снятый глазами Берлиоза.
Стало быть, и нету таинственной, мистерии подобной преображающей силы искусства, а есть - ремесло (о чем прямо сказал Бортко в эфире "Культуры"), нет незыблемых основ человеческого духа, к которым и апеллируют образы культуры, а есть - совершенно произвольная литературная игра, в которой можно абсолютно не считаться с тем, что те или иные слова значили всегда, и можно использовать их на злобу дня, на потребу собственного мессиджа. Оно, конечно, можно еще и не в то верить - верят же постмодернисты - благо не 37-й на дворе, за отсутствие убеждений не посадят, но стоит ли экранизировать книгу, будучи столь далеким от ее автора и столь близким его пошлым персонажам-антагонистам? Оставляя в стороне все постмодернистские штудии, признаем, что Булгаков перевернулся бы в гробу от такого прочтения, - если бы конечно, материалист Бортко признал за ним такую возможность. Воистину, Бортко - не композитор…
Итак, "стало быть, и нету". Именно с этих мировоззренческих - художественных, нравственных - позиций и производился фильм. Именно с этих позиций и решал режиссер, что можно показать, а на что - только намекнуть, что позволено превратить в материал, на котором (или: на который) можно самовыразиться, а что - священно.
Нет, конечно, Бортко - профессионал, и он старательно показывает все, что даже у Булгакова было глубоко между строк. В полном соответствии с замыслом писателя, но куда более наглядно (кино ведь!), режиссер ставит знак тождества между добром и злом как между двумя сторонами одной силы. Сей типично языческий, даже антибиблейский (Библия, как известно, учит четко отличать путь Добра от пути Зла) мессидж был, прямо скажем, весьма избитым даже в эпоху Булгакова: русские модернисты в лице поэта Минского еще за полвека до булгаковского романа с упоением клялись, что "нет двух путей Добра и Зла, есть два пути Добра" и "проклятье в том, что не дано единого пути". Да и сегодня этими азами модернизма никого не удивишь, даже последнего неуча, не читавшего ни Ницше, ни Блока - современный зритель впитал всю эту тайную премудрость со "Звездными войнами", с "Дневным дозором". А если добро и зло - уже условности, то почему бы не отправиться вслед за автором по ту сторону "пошлых предрассудков", почему бы не постичь доступную лишь избранным и гениям "истину искусства", которая лежит по ту сторону различия между правдой и ложью - идея того, как "подняться над правдой и ложью", действительно гениально воплощена Булгаковым в "романе-фальсификации", "истинном откровении от лукавого", который, не забудьте, в подлинном Евангелии назван "лжецом и отцом лжи" (Ин. 8:44). Однако сегодня модные модернистские и постмодернистские суждения об эфемерности "истинных значений", "подлинников" и т.п. стали уже настолько общим местом толстых и тонких журналов, что, честное слово, заслуживают отдельного разговора на Патриарших прудах.
Так что не идеи здесь главное, и тем более не исторические аллюзии (роман о Пилате как некая басня о сталинских временах - это несомненное опошление). Пафос и сила булгаковского текста - как и, в частности, рассказа Воланда - в потрясающей душу убедительности персонажей, в их ПРАВДОПОДОБНОСТИ (слово-то какое двусмысленное!), а отнюдь не в социальном или политическом подтексте: известно, что автор задумывал "роман о Дьяволе", а не о квартирном вопросе. "Почему автор взял именно эти образы мировой культуры, что хотел этим сказать?" - вопрошает Бортко. Да потому и взял, что это образы поистине страшной силы, которые для многих и в наши дни - действительно живее всех живых. Но, как сегодня известно любому студенту, слово по своей природе диалогично, и прочтение писатель в конце концов оставлял на совести (именно на совести) читателя. А вот режиссер - уже и критик одновременно, и свое прочтение он не просто навязывает читателю, берет на свою душу: визуализируя, воплощая в чувственных образах, режиссер сводит игру романиста между "правдой" и "фальшью" в одномерное пространство видеоряда, материала - в отличие от слова - весомого, грубого, зримого, и оттого еще более правдоподобного, и здесь уже никто не поставит перед зрителем вопрос: а не становится ли задуманная фальсификация из возможности - данностью, не в "художественную ложь" ли превращается предлагаемая "истина искусства"? Образы врезаются в память, впечатываются в душу (вот, например, Безруков на кресте - ну кто в этот момент помнит разницу между Христом и Га-Ноцри?). И, как горделиво сообщают теледикторы "России", каждый третий россиянин, припав к экрану в урочный час, впитывает эти впечатления.
А Дьявол, как заметил в свое оправдание мэтр Бортко, действительно - самый раскрученный бренд западной культуры. И, видимо, господа Лихо… пардон, Добродеев, Златопольский и прочие высокопоставленные сотрудники нашего "телезаведения" неплохо погрели руки, приторговывая высокосортной дьявольщинкой в национальном масштабе. Популярность сего персонажа (читай - народная любовь к нему) дорогого стоит. Поздравляем вас, господа продюсеры и режиссеры, снямши…
Люди собираются у экранов, чтобы попросту поглазеть на живого дьявола, обсудить дьявола, посудачить о его внешнем виде и образе: "не толстоват ли и не староват, достаточно ли хорош, и почему Басилашвили?", чтобы восхититься - дьяволом и его подручными бесами - не мультяшными, фольклорными или театральными, а самыми реалистичными, что называется, с соседней улицы: "каковы черти, а!". Не задумываясь над тем, что это ведь и про них: вот они собираются на "представление", поймавшись на "дьявольщинку", вот им говорят, что ничего такого особенного-мистического нет, что все это "случай так называемого художественного вымысла", вот они смотрят на это "искусство без мошенства" с открытым ртом в поисках авторского мессиджа, вот они не понимают - и так до конца и не поняли - что все это не может отменить простого факта: в это время происходит самая обычная встреча с Дьяволом, который за ними внимательно следит и ставит с ними свой эксперимент. Люди смотрят и видят - видят! - Дьявола симпатичного, справедливого, Дьявола со всеми атрибутами истины. Кому-то может показаться, что все претензии к обращению с образами, с материалом, с их чувственностью и наглядностью - это тонкости, детали. Дьявол, как известно, прячется в деталях. Господину кинорежиссеру стоило бы помнить старое изречение про "лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать (т.е. прочитать)" и задаться простым вопросом: "а в данном случае - лучше ли?". А потом эти зрители выходят на улицу и … Если задуматься, поневоле хочется перефразировать Бенгальского и позавидовать тем, кто "оказался в числе двух других третей россиян".
Человеческая культура начинается с табу: нельзя осквернять могилы предков и вообще святыни народа, нельзя делать скульптуры из пластинированных человеческих трупов, как это делает один современный германский профессор, нельзя всуе трепать вопрос об Истине - ради рейтинга и премий, но не решая его всерьез, нельзя использовать для "вольной художественной игры" главные духовные категории, превращать их в "пустую форму", как бы не учитывая их непреходящих значений. Нельзя подменять вечное - временным, настоящее -"своим", литературным, самовыражением, нельзя продавать за рейтинг и долю вопросы жизни и смерти. И нельзя шутить, нельзя играть с Дьяволом. Нельзя Дьяволом любоваться.
Ведь есть искусство, которое не пыталось низвести библейских персонажей до уровня литературной игры, условности. Даже голливудский "Бен-Гур" оказался культурнее, чем наше телевидение: главное действующее Лицо Евангелия осталось в нем неприкосновенным, как сказал бы Игорь Северянин, "неоэкраненным". Да, конечно, модернизм и постмодернизм в основном и занимались разрушением табу, но ведь именно искусство XX века иногда называют "искусством неизобразимого": есть пределы, за которые лучше не заступать, и если современное искусство и стремится преодолеть эти пределы, то - в сугубо символической форме, оставляя неназываемое - неназываемым. Чего не скажешь ни о "Мастере и Маргарите", ни о его экранизации. Скажут: "да ведь это как раз - экранизация!". Но вот перед глазами пример другого культового текста эпохи модернизма, тоже препарировавшего сферу человеческого духа: как известно, самый точный перевод "Алисы в стране Чудес" - это отнюдь не подстрочник, а совсем даже напротив. Бортко сделал почти подстрочник, хотя язык кино и язык литературы - две разницы еще большие, чем, скажем, русский и английский.
А Истина - одна, не бывает "истины второй свежести". И поэтому не стоило, право, превращать евангельские (подчеркнем, в киноязыке - безусловно евангельские) темы и образы в номера некоего, пусть и действительно высокохудожественного, варьете. А если Вас мучит вопрос, что есть истина в XX-XXI веке - то спросите о ней, например, современника Булгакова, автора еще более знаменитого и куда более русского романа, тоже про Россию, про эпоху, про творчество, про Добро и Зло. Правда, сегодня, когда я думаю о финальной главе этого романа - о тех евангельских стихотворениях Юрия Живаго, которые остались после смерти героя и в которых - СМЫСЛ его жизни, его бытия, которые - его живое участие в евангельской мистерии (даром что богослужение - в каждом третьем стихотворении), и которые - его бессмертье, я с тоской представляю себе очередную грядущую экранизацию: куда-то наши мэтры денут эти стихотворения из своего художественного пересказа? Как-то они передадут средствами киноязыка "усилье Воскресенья" (из стихотворения "на Страстной")?